Александр Моренис. Миниатюры

Встреча

Я ее заприметила еще в помещении автовокзала, у кассы. Подумала: знакомое лицо, но не черты, а выражение. Откуда-то я знаю эту женщину, но откуда? И уже в маршрутке, бегущей в наш городок, вдруг осенило: а не Юлия ли это, одноклассница моя?
Она? Нет, все ж не она. По той хотя бы причине, что не может быть эта пожилая морщинистая женщина моей ровесницей. И все же она, Юлия. Но как изменилась… Именно про такое говорят: разительно.
Слышала, она долгое время была в Греции, на заработках. Или в Испании. Или там и там. Неужели греческий климат (или иберийский) так плохо воздействует на внешность... Жара… Да, там летом, считай, пекло. А еще изматывающий труд. Хотя, вряд ли такой уж изматывающий... Все ж Европа, двадцать первый век. Кстати… По телевизору видела - там красивых женщин очень, ну очень не мало. Красивых, моложавых, ухоженных. Причем, не только в среде аристократической, но и в рабоче-крестьянской. Можно предположить, что они - испанки да гречанки – на каком-то генетическом уровне приспособились к жаре, и их кожа не сморщивается от солнца так сильно, как у оказавшихся там северянок. Как у нее, у Юлии. О господи, словно трещины на выжженной солнцем почве. Ладно, надо бы подойти, поздороваться, заговорить, а то неудобно как-то, - в одном классе как-никак учились. Только осторожней, чтоб только не дать почувствовать – словами, мимикой, - как она изменилась, поплохела.
Ох, время, время, как меняешь ты людей. Хотя, не всех. Кого-то вообще не меняешь, или самую малость, а кого-то - даже в лучшую сторону...
Или все же не она?
- Простите, вы Юлия? – над сиденьем чуть склонившись, обращаюсь к женщине.
- Юлия, – кивает женщина. – А вы… - смолкает, вглядываясь мне в лицо.
- Юлечка, ты что, не помнишь меня? В одном классе учились.
Женщина глядит на меня пристально, пытается вспомнить, это у нее не сразу, но получается.
- Галя?
- Ну да, Галя, - улыбаюсь в ответ.
- Ой, Галя, - машет головой, - как ты изменилась. Тебя и не узнать…
 

Бедный нос

А ведь драку можно было избежать, просто не ввязываться в перепалку с теми идиотами. Жаль, конечно, что мысль эта здравая посетила меня уже в больнице, после операции.
Ввязался. Их двое. Один из них вцепился в мой реглан, потянул на себя, и тот оказался у меня на голове; второй треснул по реглану, видимо, ногой или кастетом, и прямо в нос. Внутри головы что-то взорвалось, разорвалось, разлетелось ослепительными искрами. Кровь полилась струей в палец, так из крана течет вода. Те двое, увидев лужу, дали ходу. Льется кровь, и льется, лужа подо мною все шире и шире, - ну все, думаю, помру сейчас от потери. Но нет, в какой-то момент краник оказался… не то, чтобы перекрытым, а прикрученным - струя стала значительно тоньше. Сознание, оставаясь на удивление ясным, явило мысль: срочно в больницу.
У обочины - целая вереница тачек. Да только не берут: один водила, глянув на мою залитую кровью физиономию, молча мотнул балдой – нет, мол; второй, правда, одарил объяснением: «Ну как же мне тебя брать, ты ж мне весь салон замараешь». Отказал и третий, гандон штопаный, гад примороженный. Четвертому я назвал сумму где-то втрое больше номинала, заверил, что ничего не испачкаю, и он, как бы нехотя, согласился. «Только ты это… ты как-то поаккуратней, чтоб мне после тебя не вымывать».

Пока, прикрывая лицо платком, шел к машинам, и потом переходил от одной к другой, ощущал на себе сочувствующие взгляды прохожих. Ни один, однако, не остановился. Сердобольная женщина в платочке, с кошелкой, воскликнула: «О, господи-боже, да что ж это такое творится!» Ей поддакнул немолодой дядечка: «Посередь дня так избить человека … И откуда в них столько злости».
Далее, в коридоре перед дверью приемного кабинета я выслушал монолог санитарки.
- Ото тильки вымою, так знову позалывают, - пожаловалась она непонятно кому (а может, мне?).
Ну вот, сейчас мне только выражать сочувствие бедненькой труженице здравоохранительной отрасли, объяснять ей, что не заливать пол возможности как бы не имею.
- Ото тильки протрешь, обязательно придут и понапачкают, позалывают. Ну шо такое… Нияких сил немае.
Это она обо мне во множественном числе, или, в самом деле, после каждой протирки обязательно является кто-то с переломанным носом и заливает выдраенный пол?
В приемном кабинете я подошел к малому зеркальцу над умывальником, глянул на себя… о боже: кожа на носу разверзнута, под ней белеет осколок кости, сам нос здорово прогнут в сторону - был прямой, стал дугообразный. Верхняя и нижняя части лица – мои, середина – как бы чужая. Ну, блин!
Далее мужчина в белом халате (врач или кто он там) наложил на рану чем-то смоченный прямоугольник бинта и стал задавать мне вопросы, записывая ответы в тетрадь: кто я, где живу, где работаю, еще что-то, еще что-то. Ну что ж, сказал, закончив опрос, можете подниматься в отделение.
Вот наконец тот, кто нужен - отоларинголог. Молодой, лет под сорок, высокого роста, на лбу косая челка, на щеках модная щетина. Располагающий вид.
Приподняв марлевый прямоугольник, вгляделся в то, что под ним, что-то про себя прикидывая, поводил ртом и носом. Что, интересно, означает эта мимика?
- Ну что ж, - вымолвил наконец, - завтра утром на рентген.
- Завтра? Я думал сегодня, сейчас.
Вновь врач вгляделся в рану. Забормотал:
- Сейчас… Сейчас… Думали сейчас…
- Доктор, дорогой, может, организуем, а? Может сейчас, а?
- Сейчас, говорите…
Подвел меня к лампе, снова вгляделся.
- Сейчас…
Повторы, повторы - что они означают? Видимо, следует самому проявить инициативу.
- Я заплачу, сколько нужно. Скажите, сколько?
Врач выдержал небольшую паузу и назвал сумму.
- Хорошо, я звоню жене, она сейчас привезет.
- Но это только мне.
- Ну да, вам. Разумеется, вам, кому ж еще...
- Еще анестезиологу.
- Ему сколько?
Врач назвал сумму чуть меньшую.
- Это все, больше никому? Так звоню жене?
- Звоните, - кивнул врач.
Примерно через час я лежал под общим наркозом, и перед внутренним взором приятнейшие пятна пастельных тонов мягко перетекали одно в другое. Схожую картину, возможно, видит плод во чреве матери и расставаясь с ней, входя в жизнь земную, рыдает во весь голос.
 

В кулуарах

Ситуация напряженная, очень: по очкам идем вровень, а до конца чемпионата два тура… два или три, сейчас уже точно не помню. Соперник сильный, а победить нам его - обязательно. Помнишь, песня даже такая была, давно: «Нам победа, как воздух нужна». Ну да, конечно, помнишь, ты ж уже, считай, пенсионерского возраста. Раньше много песен хороших было – и жизненных всяких, и торжественных, и смешных.
Короче, судьей на тот матч - москвич, а москвичи - они самые хваткие, они – ого! – всегда по максиму брали… по максиму-му. А то и выше. Что ты хочешь – столица. Песня даже была, помнишь: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».
Короче, побеседовали наши представители с этим москвичом - он свое, наши свое, он свое, наши свое, ну, типа торга, - сошлись на сумме четыре тысячи. Это по тем временам большие были деньги, очень большие. Тогда средняя зарплата была – ну инженеры там, учителя всякие, тренеры в ДЮСШ – рублей сто десять – сто двадцать в месяц. Ну ты это знаешь, застал.
Все, дело сделано, деньги ему вручены, потом, как положено - в кабак. Мы ж не селюки какие, в чемпионы страны метим. А чемпион страны – это многое: игры на европейский кубок, заграничные поездки, премии, валюта… Валюты мизер, правда, не как сейчас, но все же… Короче, много полезного. В кабак идем втроем: я, администратор команды Михаил Давыдович, ну и этот, судья московский. А почему меня в таких случаях посылали – вот почему: потому что я мог… ну, как сказать… мог прилично выпить, и на спортивной форме это не отражалось. На тренировке на следующий день помотаюсь, помотаюсь хорошенько, пОтом выгоню пары, и опять я в форме.
Время то было, скажу тебе, совсем другое, не то, что нынешнее. Песня была даже такая, душевная: «Я помню время, время золотое». Про то самое время песня. Вот уж точно: золотое. Мы тогда и выпить могли, и ночью недоспать – за нами девчата табунами бегали, – и играть при этом могли. И неплохо, вроде бы, играли. Собирали полные трибуны, куда больше, чем нынешние собирают. А тренировались – знаешь сколько? - три раза в неделю. Честно говорю: три раза в неделю. Редко когда - четыре. Это сейчас они, как роботы с аккумуляторами в заднице, два раза в день, без выходных, и все на износ, на износ. Сколько раз уже бывало, что прямо на игре – раз! – хлопнулся на газон, и готов. Да вот совсем недавно, в итальянской премьер лиге – окочурился. И у нас, тоже недавно, по телеку показывали – хоккеист погиб. Нагрузки бешеные, сердце не выдерживает. Правда, и деньги им совсем иные платят. У нас деньги были – не буду скрывать - хорошие, очень даже, а у этих, у нынешних – ну просто громадные.
Короче, идем в «Динамо». Ох, какой прекрасный был кабак, ну ты должен помнить. Замечательный. Нас там всегда очень любили, встречали, как родных. Директором ресторана, там был… как его… толстый такой, всегда улыбался, звали: Андрей… Андрей… нет, отчество не вспомню… ну неважно. Большим болельщиком футбола был, всегда сам к нам подойдет, спросит, чего желаем; поварам, официантам объяснит – что и как... Самая лучшая еда - нам, водочка - экспортный вариант - нам… В меню чего-то нет, чего-то этакого, а у нас, на столе нашем - есть. Рыбка, например, не наша, импортная… Сидим, значит, пьем, едим, беседуем… Все чинно – благородно, и вдруг москвич этот как заорет на весь кабак:
- Братцы, - орет, - друзья вы мои душевные, я этих блядей – я вам обещаю - за пределы ихней половины не выпущу.
Мы ему:
- Тише, что ты, в самом деле! Люди же вокруг. Тише!
А он:
- Да при чем тут «тише»… При чем тут «люди»… Что мне эти люди… Просто поверите, братцы, люблю я ваш город, всей душой. Всегда к вам еду с удовольствием, даже когда просто так, забесплатно.

Короче, выпил человек, растрогался. Москвич, ну… Мы ему отвечаем, тихо, корректно:
- Спасибо, мил человек, нам очень приятно все это слышать, но ты как-то, пожалуйста, потише.
А он еще рюмаху накатил, еще одну, и опять во всю глотку:
- Я этих блядей за пределы ихней штрафной не выпущу. Вся игра будет в пределах ихней штрафной. Вы у меня будете чемпионами, это я вам обещаю.
Люди стали оборачиваться, кто-то уже пялится на нас откровенно. Хорошо, что тогда еще мобилок не было, а то б точно - записали. Что делать, как ему рот заткнуть? И тогда администратор наш, Михаил Давыдович, - умнейший был мужик, спокойный такой, но если вдруг что – быстренько придумает то самое, что надо, - ну так он бегом к ансамблю. Бежит, и по дороге из кармана уже купюры тянет. Вручил им, говорит: давайте, хлопцы, без перерывов, и чтоб как можно громче. Ну а те свое дело четко знают. На полную как грохнули - заглушили москвича напрочь: тот только рот раскрывает, а что говорит даже мы – рядом сидим - не слышим… Короче, замяли инцидент. Вернее, заглушили.
- Ну а матч? Матч - как, выиграли?
- Ну конечно, что за вопрос, я ж говорил: он деньги взял.
- Взять-то взял, ну а если б… а если б так случилось, что противник гораздо сильней вас, и игра б у него пошла, а у вас не пошла… и забил бы он вам больше, чем вы ему…
- Ну что ты такое говоришь! Как это - он нам больше, чем мы ему… И причем тут сильней – слабей… Я ж говорю: он деньги взял. А значит отвечает. Что ж тут непонятного?
- Честно говоря, не совсем понятно.
- Ну ты это… Ты прям удивляешь меня. Взрослый человек, пенсионерского уже возраста, а самое простое не поймешь. Он же деньги взял, четыре тыщи рублей, большие деньги. А если взял, значит все, дальше уже его проблемы. Ну теперь понял?
И хоть в ответ произношу вроде как утвердительное «угу», но все равно не врубаюсь: а если б те оказались сильней, а если б голов натыкали больше…

Урок на будущее

Мы работали в одном цеху, но на разных участках – я на монтаже, он на ремонте. Встречаясь, обменивались лишь кивками, да и то не всегда: если взглядами пересечемся – поздороваемся, не пересечемся – не поздороваемся. Ни малейшего интереса – ни у него ко мне, ни у меня к нему. И вот однажды он подходит ко мне, тянет руку:
- Привет, Рустам, у меня к тебе дело. 
Надо же, думаю, имя мое знает. А я его – нет. Кажется, Коля. Хотя не уверен.
- Привет, Коля. Какое дело? - Я не Коля, я Сергей. - Извини, Сергей. Какое дело? – Он несколько секунд молчит в поиске нужных слов, наконец выдает: - Короче, так: я с женой погавкался, мне бы денек – второй где-то перекатоваться.
Сказал и смолк. А я понять не могу - на хрена мне эта информация, как мне на нее реагировать... Молчу, жду продолжения. Дожидаюсь.
- Тут ребята сказали мне, что ты сам живешь, совсем один, в своей персональной хате. Посоветовали к тебе обратиться. Ты как? - Что «как»? – спрашиваю, хотя уже понимаю, к чему клонит собеседник. – Ну, как насчет того, чтоб у тебя денек-второй перекатоваться. – И кто ж это посоветовал ко мне обратиться? – Да не все равно кто посоветовал, - хмыкает Сергей, - добрые люди посоветовали. 
Ну да, добрые за чужой счет. У нас таких много. Нет, чтоб свой кров предложить…
- Так как, получится - на пару деньков?
- На пару дней, говоришь… А потом куда?
Вновь смешливая гримаса, словно вопрос мой - чепуха какая.

- А потом – у меня есть куда, ты не волнуйся, Рустам, это уже не твои проблемы.
Не мои они и сейчас – думаю. Но не озвучиваю. Прикидываю, как ответить. 
Произойди это ныне – по прошествии нескольких лет, – сразу б, без раздумий отказал. Жизнь научила: сразу откажешь – нормально, ни малейших обид (а даже если обида – плевать на обиду), если же сразу не сумел, то потом без осложнений не обойтись. Но это сейчас я такой грамотный, а тогда - тогда не знал простейшего. А более всего боялся показаться жлобом. Причем, не столько перед людьми боялся, сколько перед самим собой. Возрастной – скажем так - комплекс.
- Ладно, если пару дней, то поживи. Только знаешь, матраса нет у меня, есть только подстилка поролоновая. Устроит?
И опять усмешка, словно я глупость сморозил.
– Рустам, что ты, в самом деле, я ж не женщина. Ты вообще - это так, на будущее, - ты за меня сильно не беспокойся, я человек ко всему привычный.
Малой горсткой фраз обменялись, а уже хреновое у меня о нем... Даже где-то в дальнем подчерепном закоулке успела вспыхнуть мыслишка: зря я, зря даю ему добро. Но мыслишку эту скверную я живо отогнал: просит человек – нехорошо отказывать. Нехорошо, потому что... Потому что… Так и не смог ответить себе – почему нехорошо. А, кстати говоря, он и не просил … Ни малейшей просительной интонации во фразах его не было, говорил так, словно речь шла о сущей ерунде, о такой малости, которая… ну… которая просто не стоит того, чтоб о ней в просительном тоне. Типа: дай сигарету. Или: помоги столик перенести в соседнюю комнату, одному не с руки. И еще в тоне его разбитном как бы само собой подразумевалось: сегодня ты мне это мизерное одолжение, завтра - я тебе. Мы ж как-никак почти коллеги, в одной конторе трудимся, должны друг другу по мере сил и возможностей...
В первый же день под одной крышей… под моей крышей… я утвердился в той самой мысли, что промелькнула сразу: глупо было давать ему согласие. Расселся хмырь примороженный перед телеком, в руке пульт, и щелкает, щелкает, остановится на чем-то, меня даже не спросив: нравится мне - не нравится. А мне, между прочим... Совершенно, ну совершенно разные у нас вкусы: что по нраву ему, то мне – словно пальцы в дверной проем. Ладно, думаю, пару дней нужно потерпеть. Перетерплю.
Позже он закурил на кухне, и я попросил его выйти на улицу. В ответ он хмыкнул удивленно:
- Ты чего, Рустам, спортсмен что ли? Это только спортсмены да женщины, да и то не все…
С силой потер я прошелся пальцами по подбородку: спокойно, приказал себе, только не ввязывайся в дискуссии.
А ночью он храпел и кашлял надрывным кашлем давнего курильщика. Я от всего такого давно отвык, заснуть толком так и не смог. Засну – проснусь, опять засну – опять разбудит меня. Гляжу в потолок, лунным светом подсвеченный, и думаю: если впредь кто-то… да кто угодно что-либо подобное попросит – ни за что не соглашусь. Без смущений, без объяснений - нет, и точка. Ладно, утешаю себя мыслью, всего две ночи перетерпеть. Точнее, одну. Одну уже, можно считать, перетерпел.
Однако, за вторыми сутками последовали третьи, за третьими четвертые, за четвертыми… И никуда, смотрю, Сергуня сваливать не собирается. Вечерами зароется на кухню, суп какой-то – большую кастрюлю - варганит, картошку жарит. А еще двойной крючок к стене притулил - под курточку свою и пиджачок. Обживается, одним словом. Была хата моя персональная, превратилась в общагу.
Да, думаю, ловко он меня сбил тогда, на мой вопрос о том, куда после двух суток переедет, прореагировав усмешечкой своей скептической: «…есть куда, не волнуйся…». Мол, чепуховое это дело – перебраться куда-нибудь. Мол, не ты ж один такой, что жилплощадью готов с коллегой поделиться, валом таких.

- Сергей, как бы тебе сказать… Мы, помнится, говорили о двух днях. – В смысле? – Что, не по-русски говорю? Мы договаривались, что ты двое суток у меня пробудешь, а потом уйдешь. - Ну… - Что «ну»? Ты говорил: «пару дней», а уже неделю живешь. – А ты что, считаешь? – Слушай, прекращай! К тому же мне нужно… - Что тебе нужно? – Мало ли что... – А все-таки - что нужно? – Сережа, мне многое нужно! Долго перечислять. А если коротко, то мне нужно, чтоб ты… извини, но... чтоб ты освободил хату.
И тут Сержик взорвался.
- Мне некуда идти, понимаешь! К жене возвратиться мне – никак. Я к ней просто не могу. Я ей сказал, когда уходил: не вернусь, никогда. А больше некуда. У меня в этом городе – никого. Те, с которыми работаю – они при женах, при детях, при матерях… Ни одного больше такого, чтоб как ты – сам чтоб жил.
Ну дает! Некуда ему… А мне-то что, мне какое дело? Твоя семейная жизнь, конфликты с женой – твои проблемы. В конце концов, ты мне не родственник. И даже не друг. И даже не приятель. Никто.
- Ладно, Сергей, отвечу, что мне нужно. Из-за тебя, из-за твоего присутствия я не могу привести сюда девушку, с которой я… с которой мы… как бы сказать… Короче, у меня с ней очень серьезно.
Залито краской лицо, во рту дымящая сигарета - выскочил на улицу. Ах-ах, обиделся. Куда там…
И пока он курил на улице, я облек в простые слова то, что понял ранее: сам он, без моей помощи, не уйдет. Никогда. Так и будем жить – мужским общежитием. Мини казармой. График дежурств по кухне на стену скотчем прицепим, график по уборке помещения …
В общем, мне следует… А что следует? Вышвырнуть его? Нет, вышвыривать человека из своей квартиры – нехорошо, стыдно. Но что ж тогда?
А вот что.
В своей простецкой манере он перещелкивал программы в телеке, когда, позвонив, ворвалась в квартиру Вера. Повинуясь направлению моей руки, проследовала на кухню.
- Рустам, меня это не волнует, - перекрикивая меня, а заодно и телевизор в комнате, заголосила она. – Товарищ – не товарищ, меня это не вол-ну-ет! Ты мне обещал. Еще неделю назад обещал. – Но я ж не знал, Верочка, я не мог знать, что у меня… что у него такая проблема возникнет. Ему, знаешь, просто некуда. – Ах, некуда… Некуда ему... А я здесь как бы лишняя - да? – Верочка, милая, ну что ты, в самом деле… - Что - Верочка? Что? В общем, так: завтра я со всем своим гардеробом – к тебе. – И в ответ на мои робкие возражения: - Рустам, давай не будем. Никаких отговорок! Завтра вечером я у тебя. Со всеми вещами.
Сильно, очень сильно. И тут главное не переиграть, не перегнуть палку. Жестом ладоней я показал: достаточно, и, понятливо кивнув, Вера вскоре ушла. Ай да Вера, - прям талант. Прям эта, как ее… Считалась самой великой драматической…
- Серега, ты слышал?
– Конечно, слышал. Весь дом слышал крик ее. Не пойму только, чего это ты ей позволяешь с собой в таком тоне… Я б никогда такого не позволил, никому.
Ну что ж, причина, чтоб вспылить.
- Слышишь, ты! Ты оставь при себе свои советы, с кем мне и в каком тоне… Это, между прочим, моя девушка, у меня к ней, если хочешь знать, чувства…
Он понял, что ляпнул не то. Попробовал на попятный, стал бубнить что-то, бубнил, бубнил, кажется, приносил извинения, но гнев мой праведный остудить так и не сумел.
- Значит так, дорогой мой: сегодня ты спишь еще здесь, а завтра на работу - со всем своим скарбом. И сюда не возвращайся. Можешь прям сейчас начинать собирать сумочку.
Утром, с сумкой в руке, на секунду притормозив в дверном проеме, Сергей сказал:
- Хреновый ты мужик, Рустам. Чтоб человека вот так – на улицу… Хреновый.
Я смолчал.
Сволочь, конечно. Но и я хорош… Так мне и надо.

Если до того случая, встречаясь в цеху, мы коротко здоровались, то после – ни за что. Даже если случайно пересекались взглядами. 
 Два конфликта - близнеца.

В метро

Чем выше плотность толпы, тем выше градус нервозности. В метро, в час пик, когда не то, что повернуться, вздохнуть – непросто, нервы людские на пределе. Без эксцессов - никак.
Кто-то кому-то, наступив на ногу, не принес извинение (или извинился, но не в тех выражениях, которые могли б удовлетворить пострадавшего); кто-то не пожелал чуток сдвинуться – вот принципиально не сдвинусь, принципиально; кого-то попросили убрать локоть в сторонку от лица, а он – ни на миллиметр, тоже принципиально. Причин для конфликта - множество. Впрочем, и отсутствие причины – уж никак не причина, чтоб не поругаться – не погавкаться. Было бы желание… И не обязательно обоюдное.
Двое мужчин, разновозрастных. Одному лет шестьдесят, он энергичен и громкоголос. На голове шапка-ушанка из дорогого короткошерстого меха - по чиновничьей моде деньков давних, советских. Второй – на глаз – вдвое моложе. Из пролетариев, но не из тех, что горды и свободолюбивы, и рвут гранитные цепи гранитными мускулами, нет, этот иной. Роста ниже среднего, комплекции средненькой, одежка – скромней не бывает, к затылку сдвинута вязаная шапчонка.
Не известно, по какой причине началась склока, но наверняка зачинщиком ее был ветеран. Затеяв, тут принялся ее раскручивать - негодующими фразами, все повышающимся тоном. Смущенный всеобщим вниманием, работяга в ответ лишь бубнил одну и ту же - на разные лады - фразу: «Ну чего ты… Ну чего ты… Ну чего ты орешь…». 
- Развелось вас, хамов! – гремит ветеран. – Со своими, понимаешь, порядками… Только знай: общество ваше хамство не потерпит!
- Да ты чего, папаша, - шелестит гегемон, - что ты разошелся, я ж тебе – вообще ничего.
- Какой я тебе папаша! Папаша… Сопляк! Не смей со мной таким тоном… Уважай старших. Общество уважай, в котором живешь.
И далее, далее, в подзабытом ныне стиле напористой коммунистической демагогии. Очень эффективный стиль: я и все, кто вокруг меня, – мы едины, мы – общество, у нас общие цели, общий враг. Обеспечена поддержка масс, минимум - невмешательство. Дискуссии с крикунами такого толка, попытки втолковывать им что-то с позиции логики – пустое. Громким многословьем они в лепешку расплющат любые возражения, пусть хоть самые логически выверенные.
Мужичок в вязанке хлопает растерянно глазами, не знает, как быть - что делать. Ответить руганью на ругань? – откровенно проигрышная позиция. Промолчать? Ретироваться? Да, пожалуй, самое правильное – отступить. Да вот некуда. Места для отступления – нет.
Нерешительность работяги, пассивность окружающих стимулируют агрессивный пыл пенсионера, он толкает оппонента в грудь.
- Народ не станет терпеть твои выходки, хам.
И этот выпад без ответа. Разошедшийся пенсионер норовит еще раз пхнуть мужичка. В неловкой попытке отмахнуться, тот касается пальцами меховой шапки агрессора, и шапка слетает на пол.
- Ах, ты еще руками!
Коротко тычет кулаком в скуластое лицо, попадает в нос. Из носа резво сбегает тонкая струйка. Кричит:
- Пожилого человека бить – да где ж это видано!

Растерянный, деморализованный, мужичок елозит тыльной стороной ладони по лицу, размазывает кровь по щеке.
– Да прекращай ты! Отцепись…
- Матом! В общественном месте!..
И вновь бьет в лицо, и вновь голосит:
- Не потерпим! Всегда ставили на место хамов, и сейчас поставим!
В дикой природе у каждого животного свое оружие: у медведя – сила, у лисички – хитрость, у ежа – колючки, у хищной птицы – твердый, загнутый книзу клюв. У змеи – яд. Хорек же, маленький, с виду безобидный, но такой запах испустит, что ни волк, ни лисичка, ни медведь не приблизятся.
Ну вот, наконец, остановка. В открытую дверь вываливается народ, вместе со всеми - избитый, опозоренный мужичок. Агрессор провожает его взглядом злобным, хмурым, однако, в глубине зрачков явственно проглядывается радостная искорка победы.
Поезд трогается. Ветеран поднимает шапку с пола, отряхнув, водружает на голову. Ни малейшего смущения. Громко обращается к окружающим:
- Ну и народец – никакого почтения к пожилым людям, к обществу. Куда мы только идем? Куда придем мы?
Ай да хорек! Бить и одновременно представлять себя потерпевшей стороной, бить – и взывать к совести. И ко всему прочему - приплетать общественный интерес. Тактика сволочная, но, нельзя не признать, эффективнейшая. 
Разумеется, никто агрессору - ни слова, ни полслова. Ни во время стычки, ни после. Ну его к черту, с таким свяжись - неприятностей не оберешься. 
 

В детском садике

Детский сад – шоколад – макароны - мармелад. Ни на секунду не смолкающий шум – гам, крики, взвизги. Закрытые окна, духота. Плотные запахи кухни и туалета. На полу, на ковре хаотично разбросанные игрушки.
- Вовка, отдай мне мой кубик. – А почему отдавать тебе кубик, это мой кубик. – Нет мой. – Нет, это мой кубик. А ты бери себе другой кубик, вон их сколько на полу. – А мне нужен этот кубик, это мой кубик с оленями, я вчера с ним игралась! – А сегодня, Ирочка, это уже не вчера, сегодня я его первее тебя взял. – Ну и что, что первее. Все равно это мой кубик. – Нет мой. - Вредный ты, Вовка. Ты жадный и плохой, вот кто ты. - Сама ты плохая, Ирка. – Ты дурак, понял ты кто! - Сама дура!
- Нелли Ивановна, Нелли Ивановна! – бежит Ирочка к воспитательнице. - Нелли Ивановна, а скажите Вовке, чтоб не обзывался. Дурой меня обзывает. – Это какой Володя – Остапчук? – Да. Он дурой меня обзывает, и кубики всегда у меня забирает. – Володя Остапчук, - перекрикивает Нелли Ивановна детский гвалт, - ну-ка подойди ко мне. - Володя, что это ты что Ирочку обижаешь? – Я ее не обижал, это она сама. - А кто ее дурой называл? Кто забирал у нее кубики? Ну-ка отдай ей ее кубик.
Володя насуплен, голова опущена, в руках кубик, который отдавать не хочется, но – никуда не денешься – придется. Бормочет что-то в нос.
- Как? Громче говори, я в этом гаме плохо тебя слышу. – Это мой кубик, - говорит Володя. - Я его сегодня первее всех взял. – А Ирочка говорит, ты его у нее забрал. Кому мне верить? – Я не забирал. Она все врет. - Так! Хватит! Не знаю, кто из вас первым взял этот кубик, но ты его Ирочке отдай. Так! Я ясно сказала? Все! Все, говорю! Без дискуссий – отдал Ирочке кубик. Или хочешь, чтоб я маме твоей пожаловалась? Ну вот, правильно. И забыл. Бери любой кубик и играй – вон их сколько на полу валяется. Ну все! Все, я сказала… И нечего мне здесь по пустякам слезы лить.

Никифоровна

Ну и пусть, ничего страшного. Ну не одарен я способностью выпить много и оставаться в норме - эка трагедия… Только это я сейчас так рассуждаю, а раньше – о нет, раньше рассуждения вид имели иной, чуть ли не драматический.

Эх молодость, молодость, с ее проблемами, ныне кажущимися такими незначительными… 
Половина, ну, может, чуть более половины «взрослой» крепленого вина, а если водки, то грамм 300 - вот та скромная грань, за которой – головокруженье и некоторая потеря сообразительности. Какой-нибудь собутыльник, что на пол головы ниже меня, и комплекцией хлипче мог (может) выпить гораздо больше моего и чувствовать себя вполне. Откровенно проигрышные сравнения порождали комплекс, да, да, самый настоящий, ведь умение пить в нашей стране – такой же показатель мужественности… точнее, крутости… нет, и не крутости, крутость – это иное… короче, такой же важнейший элемент мужского достоинства, как, к примеру, в Бразилии - умение играть в футбол. И когда после очередного винно-водочного перебора меня, что говорится, выворачивало наизнанку, не могла не закрасться в голову мыслишка гаденькая, препротивная: ну и слабак же я. Думалось еще: а может дело в недостаточной тренированности? И, преодолевая организма отторжение, тренировался, тренировался, по мере сил, и даже выше сил, и вливал в себя, вливал... Но нет и нет, не являли тренировки действенного результата. В конце концов, пришло понимание: это от рожденья – оно иль дано, иль не дано. Мне – не дано, и не стоит даже пытаться изменить. Это все равно как если коротышка пожелает стать двухметровым дылдой.
Ну да ладно, когда возлияния происходили в обществе дружков - приятелей… Там, в принципе, никто меня особо не напрягал, не обсуждал в голос мою слабость. Разве что какой-нибудь тип откровенно бескультурный мог ляпнуть: Мишань, а что это ты пьешь как-то странно, неуверенно как-то… 
Совсем иное дело, когда выпивка происходила в компании коллег (точнее, коллежанок, как это точнее звучит на украинском). Стол ломится от водки и хавки, за столом один слабо-пьющий мужчина – я, и одиннадцать сельских женщин, здоровущих в плане выпить и зорко следящих, чтоб не отставал от них тот самый, единственный. И не скосить, не отмахнуться, не отовраться. 
Я работал в городской прачечной - обслуживал оборудование: машины стиральные, гладильные, сушильные, центрифуги. Работа – как бы точнее - специфическая: то целыми днями палец о палец не ударишь, потому как все крутится и греется – сидишь в щитовой и, не обращая внимания на грохот центрифуг, читаешь книги да прессу, - то как свалится… И тут четко выраженная закономерность: если забарахлила одна машина, то обязательно за ней - и вторая. А то и третья. И тогда – завал, катастрофа… Грязные тряпки все прибывают и прибывают, на не полном оборудовании их не успевают выстирать или отгладить, и вот уже у входа тряпья целый Монблан, а вот уже и Эльбрус двуглавый. А клиенты все вносят и вносят. Впрочем, подобные ситуации были не так уж часты. Чаще – книги да газеты с журналами. А еще возможность подрабатывать на стороне. В рабочее же время. В двух местах по пол ставки. В сумме две ставки. Не так уж и мало.
Не высший, конечно, класс, но вполне сносно. Единственное что напрягало, так это дни рождения коллежанок.
День рождения кого-то из них – это обязательно тот самый выше упомянутый стол: непомерное количество водки, еды, и ни малейшей возможности не явиться: неявкой выразишь неуважение к коллективу. А неуважение к коллективу – это… о, это страшно настолько, что даже не подобрать нужных слов. И ты вынужден явиться, а явившись, не можешь увильнуть от чрезмерного возлияния, потому как увильнуть – тоже неуважение. И тоже дюже страшное.
Особенно усердствовала в деле давления на меня заведующая прачечной, Никифоровна. Как застолье, так она ко мне словно лист банный: не увиливай, не пропускай, не сачкуй… Ну и остальные бабы, прачки да гладильщицы, ей в тон: давай да давай…
Габаритами пятидесятилетняя Никифоровна – этакая загребная олимпийской восьмерки - академички: более метра восьмидесяти ввысь, плечистая, сухопарая, громогласная. Насчет выпить – соответственно: в течение парочки часов застолья ей выдуть литр (если не больше) крепчайшей самогонки – запросто. И без особых последствий: голос, жесты, мимика по-прежнему тверды, речь тоже тверда, разве что чуток громче обычного. И все тот же строжайший надо мной контроль – чтоб не пропускал!
- Миш, ну ты, в самом деле… Ты опять сачканул… За любовь был тост, а ты его пропустил. Это нехорошо, за любовь пропускать нельзя… - На мое возражение – мол, ничего подобного - водит пальцем поперек. – Ты мне, Миша, не заливай, я все вижу. Не надо мне врать. Я – начальство, а начальству врать – запрещено. Ну как это не врешь… Еще как врешь. Пропускаешь самые важные тосты, а говоришь, что не пропускаешь. Здоровый, понимаешь, парень, а никакого уважения к коллективу. Тосты пропускаешь - один за другим.
Чуток стеклянным взглядом пройдясь по лицам присутствующих, уловив их согласные кивки и довольные улыбочки, продолжит:
- Миш, вот ты скажи мне: ты мужик? А если мужик, то и пей, как мужик, а не как птенчик. И не боись ты за здоровье свое: продукт чистейший, сделан на совесть, его самолично выгнала наша Наденька, заслуженная работница. От такого продукта ничего плохого тебе не станется – это я тебе гарантирую.
Ага, еще как станется. Знаю же, знаю: мир в какой-то момент вдруг сдвинется с места, завертится бешеной каруселью перед взором внутренним, перед взором внешним, и никаким волевым усилием не удержать его, не остановить. Но объяснять Никифоровне что-либо, просить, чтоб не нависала – пустое. Ведь обращался, и неоднократно. Просил, объяснял, что не могу я помногу, что мне скверно потом. Когда трезвая – вроде все понимает, лыбится во всю свою золотозубую ширь, обещает не нависать, но как только поддаст – какой там… Забывает.
Но вот однажды… Толи выпила Никифоровна больше, чем мог позволить богатырский организм, толи не больше обычного, но пошло как-то не так (все мы знаем, бывает такое, например, от «тяжелой» чьей-то руки), толи качество продукта оказалось не на должной высоте, но стало ей так плохо, так плохо… Даже хуже, чем мне в подобных случаях, потому как у меня срабатывает – как это звучит на грамотном медицинском языке – рвотный рефлекс, а у нее – нет, не срабатывает. Специфика организма.
Никифоровна лежала на обширном столе, где работницы складывают, собирают в стопки и упаковывают в бумажные мешки чистое и выглаженное белье, взглядом чистым и спокойным уставившись в потолок, давала распоряжения. Нет, не так, в единственном числе: распоряжение. Предсмертное.
- Мне очень плохо, - говорила она голоском тихим, настолько тихим, что как бы и не своим. - Я сейчас умру.
Одиннадцать прачек и я двенадцатый, электрослесарь, пытались ее успокоить:
- Ну что вы говорите, Никифоровна, ну при чем здесь «умру». Ну перепили – с кем не бывает. Полежите, отойдете и будете, как огурчик.
- Нет, я знаю, что сейчас умру, - спокойно возражала Никифоровна. – Передайте родным, чтоб зубы золотые повытаскивали, потому что в морге их вытащат, а потом кто там будет мертвой в рот заглядывать.
- Никифоровна, перестаньте!
- А даже если и раскроют и увидят, что вытащили, все равно не будут подымать шум – постесняются.
- Никифоровна, ну не надо, пожалуйста…
Но возражения не слыша, а, может, слыша, но понимая их никчемность, продолжала начальница:
- А если даже и не постесняются… там, в родне есть такие, что не постесняются… то все равно, попробуй потом докажи. Как доказать? В суд подать жалобу? Чтоб суд экспертизу назначил…
- Никифоровна, вы б лучше о чем-то другом. Или вообще, помолчали ли бы, поберегли силы.
- А какая экспертиза, если человек уже - два метра под землей. Нет его уже, человека. Кто там станет выкапывать, выяснять по поводу зубов…
Ну и в том же духе. Долго, тихо, монотонно.

Картина страдающей Никифоровны вызывала во мне два чувства: уважение: умирая, человек думает о близких (впрочем, позже я возразил себе: скорей всего, ей не столько важно было, чтоб зубы попали к родичам, сколько, чтоб не попали к труженикам морга), а еще злорадство: вот, примерь на себе, каково это – перепить.
А потом она замолчала – громко всхрапывая, заснула. Коллектив посовещался и вынес решение: начальство не кантовать, домой не транспортировать, пусть так и лежит до утра на столе. Заботливо подложили под голову сложенный, завернутый в чистую простыню ватник, укрыли пледом – спи, Никифоровна. Одна из прачек согласилась подежурить с ней всю ночь, в случае чего – позвонить в скорую. Откуда-то выудили домашний телефон начальницы, заставили меня, как самого грамотного, объяснить родичам, почему домой она сегодня не придет. Минуты три я думал – что соврать, но так ничего и не придумал. Позвонив, просто сказал: «Здравствуйте. Я с Екатериной Никифоровной работаю, звоню по ее просьбе. Она просила передать, что сегодня домой не придет, потому что завал на работе и требуется ее обязательное присутствие». После чего положил трубку на рычаги. Родичи не перезвонили. Ну и хорошо. Пусть сама потом отчитывается перед ними, врет, что посчитает нужным.
К следующему утру Никифоровна, конечно же, не была «как огурчик», но к полудню, «подлечившись» рюмкой-второй-третьей, более-менее вошла в норму. К четырнадцати ее начальственный глас уже полностью перекрывал грохот центрифуг.
В дальнейшем никто из трудового коллектива к эпизоду тому не возвращался, зная, что начальнице вспоминать его приятно не будет. Как бы забыли о нем, как бы не было его. Жизнь потекла в обычном ритме – в кои веки веселая, в кои веки грустная, но в основном - никакая. И все ж одно изменилось: ни разу после того случая не прицепилась ко мне Никифоровна со спиртным. Мало ли… А вот возьму, да и припомню принародно – вроде как в шутку - тот случай, со всеми его золотозубыми подробностями… 
 

Они соврут, я совру – ну и что?

Французское Средиземноморье, поместье беглеца-миллиардера из России. На территории поместья зоопарк, в зоопарке специальный бассейн для бегемота по имени Патриот. Хозяин обожает Патриота, самолично потчует его морковкой. Параллельно с процессом кормления рассуждает о своей бывшей родине, о ее высшем политическом чиновничестве.
- Говорят, и говорят, это их суть – говорить, говорить, извергать широченные потоки словесной пены, цена которой – ноль. Обещают там что-то, обещают… Одно обещают, второе, сорок восьмое, сто пятнадцатое… При этом стопроцентно брешут, - они ведь с малого детства разучены правду говорить. Но люди, граждане рассейские, им как бы верят. Или не верят, но где-то в глубинах душ тешут себя надеждой: а может на сей раз не соврет… Но нет, скорей всего, и не это, и не надеются, они знают, что не на что надеяться, а голосуют просто так, по старой привычке. Потому что как бы надо. Как бы принято: если ты гражданин, то изволь голосовать. На листе бумаги поставь напротив какой-нибудь фамилии галочку… или что там, крестик, я даже не знаю… и опусти лист в прорезь ящика.
Из восьмилитрового ведерка ритор извлекает одну за другой хорошо вымытые, без ботвы морковки, закидывает в громадную пасть Патриота. Патриот громко – на весь бассейн – хрумтит, проглотив, разевает пасть в ожидании следующей единицы. Хозяин закидывает следующую, продолжает монолог.
- Обещания… Хрень полная. Ну пообещал. Ну и, конечно же, не выполнил. И что дальше? А ничего. Абсолютно. Вот к примеру: пообещаю я ему, - тычет пальцем в бегемота, - что завтра на обед он получит не морковку, а, скажем, авокадо. Целое ведро авокадо - заманчиво, правда! Я б и сам не отказался. Он аж слюнями истек от предвкушения, но я-то – что? Я пообещать - пообещал, а никаких авокадо ему не принесу. Неа… Как всегда, получит он морковку. Ну и что? Что он мне сделает? - А ничего. Да, он возмущен, негодует, про себя материт меня последними словами, но сделать мне что-то - а ничего. Ничегошеньки. Ну что ты мне сделаешь, что? – вызывающим тоном обращается к бегемоту и, не получив ответа, бросает в пасть следующую витаминную единицу. - Так и те, что у власти: обещать - обещают, а исполнять – нет, потому как уверены: за ложь не понесут ни малейшего наказания. Ни-ма-лей-ше-го, - повторяет по слогам. - Это ж не то, что, к примеру, на зоне: там – ого! – там ложь не прокатит, там совравший имеет неплохой шанс потерять мужскую – так сказать - девственность.
И отходя от бассейна с опорожненным ведерком, бросает со спины:
- Да и на хрена ему тот авокадо, он и морковкой вполне удовлетворен.
 

Досадно…

- Сейчас понимаю: дурой была… Слишком честной была. Шеф мой, директор нашего филиала, он быстро скумекал – что почем, - он через пол года работы на немца уже трехкомнатную квартиру купил. А немец тот, глава здоровенной компании, он вообще-то умный, даже очень умный, но такой… как сказать… со своей спецификой. У них там все честно, ну и думает, что и у нас так же. И везде, думает, так же. Никакого контроля. А вообще-то у него денег столько, что миллион туда – миллион сюда большой роли не играет. Главное направление деятельности - международные перевозки, но не только это, еще много всякого. Кроме Германии, филиалы во всех странах восточной Европы... И в каких-то еще южно-европейских. В общем, за всем уследить сложно. Да он и не пытался.
А ведь могла. И знала как, но слишком честная была. Сейчас бы имела свою квартиру, жила б сама, отдельно от всех – красота... Как подумаю, как вспомню – до того ж досадно… Что говорить – дура. Шеф-то мой, грамотный, он сразу сообразил: ковать нужно пока горячо.
- И что, совсем-совсем ничего? 
- Ну нет, не совсем не совсем. Под конец, когда уже стало известно, что немец филиал наш закрывает (он в какой-то момент решил все филиалы закрыть, кроме, кажется, польского), мы с шефом моим сели в его кабинете, поговорили по душам, в открытую, и уже на пару кой-чего придумали. Он, начальник, и я, главбух, нас двое, и больше никого - полная конспирация. Вот тогда да, тогда мне малость перепало… До того жила с двумя своими двумя в двушке, а сейчас в трешке живу. Разбогатела на разницу…
- Тоже неплохо…
- Да что там «неплохо»… Неплохо… Если б не была такой честной, если б дурой не была, я не то, что на разницу имела, а на отдельную… Начальник мой – я уже говорила, – он сразу трешку купил, а потом еще одну, кажется, двушку. И я могла. Не как начальник, конечно, - трешку и двушку, - но тоже могла б купить… Жила б сейчас отдельно, от всех изолированно.
Обидно, конечно. Ведь такого случая больше не подвернется, никогда. Да и немцев у нас со своими бизнесами все меньше и меньше. Им здесь, у нас не нравится, не-а. А с нашими делягами ничего такого не получится – они не то, что себя не позволят хоть на самую малость, они еще тебе твои кровные не доплатят.

Не уступить ни пяди.

- Здравствуйте, - кивает головой мужчина.
- Здрас-сце, - приоткрыв слишком ровные, слишком белоснежные протезы, отвечает женщина
- Какая у вас собачка симпатичная.
- И хозяйка очень даже, - тонко подмечает женщина.
- Очень милая собачка.
- А хозяйка вам что, не нравится?
- Красотка ты моя! – игриво восклицает мужчина.
- Я красотка еще не ваша, - то ли жеманно, то ли надменно тянет губки женщина.
- Нет, нет, я о собачке вашей: красотка.
- Ах, о собачке… Да, красотка. У хозяйки красавицы собачка красотка, - ловко каламбурит женщина.
- Ну такая ж славная… Собачка славная, - поясняет мужчина, чтоб опять не быть неверно понятым.
- Вы, я смотрю, неплохо разбираетесь в собаках. А в чем еще?
- Честно говоря, ни в чем особо. Да и в собаках не очень. Но ваша – просто прелесть.
- И женщины, судя по всему, вам не очень-то интересны. Угадала? – раздраженно произносит женщина.
- Очень милая собачка, – мягко улыбается мужчина. – Ну просто лапочка.